Игорь Губерман Гарики
Гарики Игоря Губермана отсюда https://vk.com/4poezia
Найдены дубликаты
Кому же верить детворе,
С кого пример брать, Бога ради?
Когда сегодня «при дворе»
Не то, что тёти, дяди — бляди!
(Б. Гуревич — ответ Губерману)
Поясню, о чём я негодую.
У стихотворения есть не только слог горящий, но и структура. Если Вы обратите внимание, у Губермана структура стиха — количество слогов в строчках 9-8-9-8.
А у Вас всё в разнобой. И это очень диссонирует. Как будто по сельской дороге едешь на телеге и жопой считаешь ямы с буграми.
УложИте свой пыл в структуру и будет огонь
Ничего себе, прямо целый культ личности 🙂
Ну тогда ответьте, пожалуйста, на мой вопрос, раз Вы знаток. Это аккаунт настоящего Губермана или нет? А то мало ли, всякое может быть.
Да уж, крали, нынче, не такие изящные. )
Я у него два гарика больше всего люблю, про бренность жизни и про судьбу России.
Вчера я бежал запломбировать зуб,
И смех меня брал на бегу:
Всю жизнь я таскаю свой будущий труп
И рьяно его берегу.
России посреди, в извечной дрёме
Лежит её растлитель и творец.
Не будет никогда порядка в доме,
Где есть непохороненный мертвец.
Творог
Я больше выдержать не мог:
Среди витринных полок
Увидел я его, творóг.
Или иначе — твóрог.
Он резал глаз мне белизной,
Он был красив и дорог.
И я, купив, понёс домой
Домашний, свежий твóрог.
Да, я чуть было не сглупил,
Оспаривать не стану.
Но я исправился: купил
К нему ещё сметану.
Принёс домой — и вот он мой,
Лежит горой гигантской.
И вкус не просто неземной
А мегамарсианский.
Беру сметану — и в творóг,
До их согласованья.
Да я творец! Я просто бог!
Создатель мирозданья!
Мой мир белей чем простыня
И выше всяких правил.
(Для полноты картины я
Лишь сахарку добавил.)
Грядёт отличный вечерок
Без всяких оговорок:
В меню на первое творóг,
А на второе — твóрог.
Про поколение
По телефону мама
С подругой как-то раз
О нашем поколеньи
Я слушал, между прочим
И в двух словах, короче,
Опишешь всё едва.
Там было про учёбу:
Мол, учат кое-как.
Про Фильчикова Степу,
Про вечный кавардак.
Про то, что нынче дети
Не рвутся погулять,
Пропали в интернете
И не желают спать.
Вот раньше было дело:
То с горки кувырком,
То рисовали мелом,
То мастерили дом.
«О! Точно! Во — идея!» —
Я сам себе сказал.
И быстро на балконе
Что нужно отыскал.
А, с полки с интересом
Медведь за мной следил.
Но, только лишь работа
Услышал я: «Андрюша,
А, ну-ка прекрати!»
Всё положил обратно,
«Ну, ладно, что ж», — вздохнул, —
«Раз маме не приятно».
И сел опять на стул.
Но, тут же новой мыслью
Взорвалось в голове:
«Я сделаю оркестр
И будет слава мне!»
Опять кипит работа:
Кастрюлей стройный ряд
Расставил, словно ноты —
Семь штук, как говорят.
И зазвучали марши
Среди панельных стен,
Но, «разбудилась» Глаша
И кончился джазмен.
Ну, что же, нет тут места,
«Пошли гулять, Серега,
Я вот уже спешу!»
Оделся. В коридоре
Жду — мама разрешит.
«Куда собрался, горе?» —
Она мне говорит, —
«На улице морозно,
Собаки не гуляют
Разделся, снял кроссовки,
Включил свой ноутбук.
«Не отпустили», — пишет
Мне на дискорде друг.
Чего тут рассуждать?
Не ходит наше племя
На улицу гулять.
Photo by Nelly Aran, Houston
Ответ на пост «Стих «Мир наполнен запахами»»
Девочка 14 лет, считающая себя поэтессой (смотрите теги, они перетекли сюда из её поста), обиделась на критику с насмешками и потребовала конструктивной, предметной критики. Будь это взрослый графоман — так и хрен с ним. Но подросток, который хочет хорошего, но просто ещё не умеет и не знает, как это сделать, заслуживает ответа.Вдруг, в пользу пойдёт? Однако, особой жалости проявлять не буду.
Итак, приступим к разбору поэтических полётов. Ниже изложено всё стихотворение (а не «стих»!) курсивом, и к каждой строфе — мои непрофессиональные замечания.
Мир полон запахов, растет,
В твоем саду сирень.
Ярка она и молода,
Прекрасная, как день.
1. Первая и третья строчки не зарифмованы. Это показатель поэтической немощи. Мол, не смогла и заморачиваться не буду и так сойдёт.
2. «Прекрасная, как день» — бессмысленное словосочетание. День – это время суток. Он может быть прекрасным, ужасным, тяжёлым, бесконечным… Без уточняющего прилагательного он – никакой. Например, нельзя написать «благородный, как поступок», ибо сначала нужно уточнить, что за поступок.
Подвявшие цветки ее
Тебя духотворят.
Бьет ветками в окно она
И радует твой взгляд.
1. Отсутствие рифмы в первой и третьей строке.
2. Нет в русском языке слова «духотворят», есть «одухотворяют». Понятно, откуда это увечное слово взялось – автор стремился уложиться в размер. Уложился. Но людей насмешил.
А если выйдешь на крыльцо,
Опосля ты дождя,
Почувствуешь грозы озон,
Найдешь в саду червя.
1. Рифмы – так себе.
2. «Опосля» – шедеврально. Во-первых, это простонародное слово совершенно неуместно в данном «возвышенном» контексте. Во-вторых, чтобы не нарушать ритм стихотворения, его нужно читать с ударением на второе «О» — «опОсля». Уж лучше было написать «Ты опосля дождя» — и ударение на месте и само по себе построение фразы не режет глаз. Это либо абсолютная небрежность, либо абсолютная неспособность к стихосложению.
А в дом ты старый заходил?
Бывал когда-то там?
Не чувствовал ты духоты,
Закрытой на года?
1. С рифмами – завал.
2. Зачем между словами «дом» и «старый» воткнуто слово «ты»? Надо уж определиться «дом старый» или «ты старый». Типа «Эй, старый! Ты в дом-то заходил?» И ведь решение на поверхности – «А в старый дом ты заходил?» — и построение фразы нормальное ЕСТЕСТВЕННОЕ, и в размер укладывается. Вывод – автор не чувствует языка, на котором пишет.
А сигареты куреной
Ты запах не видал?
Кому-то он понравится,
То будет маргинал.
1. Отсутствие рифмы в первой и третьей строках.
2. Запах не видно. Если бы автор чуток поднапрягся, то написал бы «Ты запах не вдыхал?» Но автор считает, что ему напрягаться не нужно ввиду врождённой гениальности и отсутствии самокритичности.
3. «Маргинал» появился неожиданно. Но если уж так хочется использовать этот, не очень уместный в данном контексте, термин, то хоть фразу построй так, как это принято в русском языке. Например, «А тот, кому он нравится, конечно, маргинал». Или что-то в этом роде.
Люблю природы запахи
Я в легкие вдыхать
И лучше в мире этого,
Поверьте, не видать!
1. Отсутствие рифмы в первой и третьей строке.
2. В русском языке не требуется уточнять, что вдыхают в лёгкие. Ибо больше некуда. Выдохнуть можно из двух мест, а вдохнуть только в одно. Я тяжело вздохнул носом в лёгкие и обессилено прикрыл глаза веками с ресницами. В мозгу, расположенном в черепной коробке, возникла мысль: «Поможет ли моя писанина оголтелому графоману?»
3. «И лучше в мире этого» — слова в фразе переставлены ради ритма, в итоге звучит не по-русски.
Итак, имеются проблемы с
2. ударением (ритмом),
3. синтаксисом (правилами и традициями построения предложений и словосочетаний),
4. словарным запасом,
5. пониманием значения слов.
Пока всё это писал, пришла идейка объединить все замечания в один стишок. Это не пародия, а так. прикол на тему. Но с рифмой и ритмом там всё будет в порядке – мне претит относиться к ним так же наплевательски, как автор.
На пруду сидели утки,
Распрекрасные, как сутки
И в желудки жрали тину –
Я потом ту тину нюхал,
Прямо лёгкими сквозь ухо.
Во дурак я! Во я лох!
Чуть от вони не оглох,
Как какой-то маргинал.
(Он для рифмы в стих попал)
Если честно – мир воняет,
А не одухотворяет,
То дерьма нюхнёшь, то клею,
И напишешь ахинею.
И ещё несколько замечаний общего характера.
Частый аргумент обиженных авторов – коли сам стихов не пишешь, значит, и критиковать не имеешь права. Это дурацкий аргумент. Не нужно быть столяром, чтобы увидеть, что шкаф кособокий и дверцы не закрываются.
Побольше самокритичности. А если ты и в самом деле не видишь разницы между профессиональными стихами и своими потугами — ваще бросай это дело. Одно дело — стараться создать что-то достойное и понимать, что пока ещё не получается, другое — наклепать корявку и считать её достойной. Пока что мы наблюдаем второй вариант.
Мои личные критерии качества стихотворения:
1. Соблюдение правил стихосложения – рифма, размер, ритм.
2. Естественность построения предложений и словосочетаний. Они должны нормально звучать и отдельно от самого стихотворения. Пушкин и Высоцкий, с моей точки зрения, эталоны в этом вопросе. Они умели изъяснятся на любые темы без вычурности и натужности, простым, общепринятым в их время языком, соблюдая при этом все каноны стихосложения. Я уж молчу об их чувстве нюансов значений и звучаний слов.
PS Думаю, эти замечания пригодятся и другим графоманам. Если, конечно, они сознают, что они пока не поэты, а графоманы. А это не каждому дано, к сожалению.
PPS Себя я считаю чистой воды графоманом. Но стараюсь, хотя бы, откровенно не плевать на правила стихосложения.
@Mike73, Вы хотели почитать разбор полётов.
Источник
Игорь Губерман — биография, информация, личная жизнь
Игорь Губерман
Игорь Миронович Губерман (евр. יְהוּדָה בֵן מֵאִיר גוּברמן). Родился 7 июля 1936 года в Харькове. Советский и израильский поэт, прозаик. Известен четверостишиями под названием «гарики».
Игорь Губерман родился 7 июля 1936 года в Харькове.
Отец — Мирон Давыдович Губерман.
Мать — Эмилия Абрамовна Губерман.
Старший брат — Давид Миронович Губерман, академик РАЕН, работал директором Научно-производственного центра «Кольская сверхглубокая», был одним из авторов проекта бурения сверхглубоких скважин.
После школы поступил в Московский институт инженеров железнодорожного транспорта (МИИТ), который окончил в 1958 году, получив диплом инженера-электрика. Несколько лет работал по специальности, параллельно занимаясь литературой.
В конце 1950-х познакомился с А. Гинзбургом, издававшим один из первых самиздатских журналов «Синтаксис», а также с рядом других философов, деятелей литературы, изобразительного искусства. Писал научно-популярные книги, но все активнее проявлял себя как поэт-диссидент. В своём «неофициальном» творчестве использовал псевдонимы, например И. Миронов, Абрам Хайям.
Арест и уголовный срок Игоря Губермана
В 1979 году Губерман был арестован по сфальсифицированному обвинению о покупке краденых икон и приговорён к пяти годам лишения свободы. Не желая лишнего политического процесса, власти судили Губермана как уголовника по статье за спекуляцию. Кроме того, одному чиновнику приглянулась его коллекция икон.
Сам Губерман о своем уголовном деле рассказывал: «В то время огромное количество людей сажали по уголовной статье. Помню, меня вызвали в КГБ и предложили посадить главного редактора журнала «Евреи в СССР», с которым я тогда сотрудничал, или сесть самому. Выбора у меня не было. Тут же нашли уголовников, которые показали, что я купил у них пять заведомо краденых икон. А так как при обыске у меня их не нашли, что в общем-то понятно, меня судили еще и за сбыт краденого. В общем, мне светило максимум полтора года. Но следовательница мне призналась, что отсижу я полных пять лет, потому что директору музея в Дмитрове очень понравилась моя коллекция икон. А конфисковать ее могли только, дав мне такой большой срок».
У него конфисковали большую коллекцию живописи, которую он собирал 12 лет: масляные картины, темперные. Кроме того — иконы, скульптуры, большое количество книг.
Попал в исправительно-трудовой лагерь, где вёл дневники. Он вспоминал, что в камере писал на клочках бумаги, которые хранили его сокамерники в сапогах и туфлях. Потом смог передать на свободу через заместителя начальника по режиму Волоколамской тюрьмы. «В тюрьме я встретил разных людей, но ко мне относились очень хорошо. Вообще, к дуракам в России очень хорошо относятся! Кстати, у меня даже кличка была — Профессор. Так она за мной по этапу и тянулась. Потому что я за всех желающих отгадывал кроссворды. А за это мне на прогулочном дворике перекидывали через стену табак», — вспоминал он.
Затем, уже в период ссылки, на базе этих дневников была написана книга «Прогулки вокруг барака» — написана в 1980 году, опубликована в 1988-м.
Игорь Губерман во время ареста
В 1984 году поэт вернулся из Сибири. Долго не мог прописаться в городе и устроиться на работу. Он рассказывал: «Меня не прописывали в Москве. А вот жену с детьми сразу, меня только год спустя прописал у себя Давид Самойлов — в Пярну. Там же я снял с себя судимость. Милиция исправно приходила и проверяла, где я».
В 1988 году Губерман эмигрировал из СССР в Израиль, живёт в Иерусалиме. Часто приезжает в Россию, выступая на поэтических вечерах.
В Израиле он вновь стал коллекционировать и собрал довольно неплохую коллекцию живописи.
Широкую известность и популярность получили его «гарики» — афористичных, сатирических четверостиший. Изначально он называл свои стихи дацзыбао (во времена культурной революции в Китае так назывались большие лозунги). Но в 1978 году друзья издали его книжку в Израиле, назвав «Еврейские дацзыбао». Тогда он решил поменять название своих четверостиший. О том, как появилось это название, он говорил: «Вместе со мной. Меня зовут Игорь, но дома всегда звали Гариком. Бабушка произносила мое имя замечательно: «Гаринька, каждое твое слово лишнее!»».
Вся история нам говорит,
что Господь неустанно творит.
Каждый век появляется гнида
Неизвестного ранее вида.
Является сторонником неформальной лексики: «Ведь без нее литература российская просто невозможна!».
«Меня как непотопляемого оптимиста трудно расстроить. Старость навевает грусть. Правда, я и на эту тему умудряюсь шутить: «В органах слабость, за коликой спазм, старость — не радость, маразм — не оргазм»», — говорил Губерман.
Игорь Губерман — Гарики
Личная жизнь Игоря Губермана:
Женат. Супруга — Татьяна Губерман (в девичестве Либединская), дочь писателей Юрия Либединского и Лидии Либединской. Как говорил Губерман, всю жизнь он был счастлив в браке. «Не знаю, как жена, но выбора у нее просто нет. По совету одного своего приятеля, я при заполнении анкеты в графе «семейное положение» пишу — безвыходное», — шутил он.
В браке родилось двое детей: дочь Татьяна Игоревна Губерман и сын Эмиль Игоревич Губерман.
Дочь — воспитательница в детском саду, раньше занималась кибернетическими машинами. Сын — программист-процессорщик.
У Губермана три внучки и внук.
Игорь Губерман и жена Татьяна
Библиография Игоря Губермана:
1965 — Третий триумвират
1969 — Чудеса и трагедии чёрного ящика
1974 — Третий триумвират
1977 — Бехтерев: страницы жизни
1978 — Игорь Гарик. «Еврейские Да-Цзы-Бао»
1980 — Еврейские дацзыбао
1982 — Бумеранг
1988 — Прогулки вокруг барака
1988 — «Гарики (Дацзыбао)»
1992 — Гарики на каждый день
1994 — Второй иерусалимский дневник
1994 — Иерусалимские гарики
1994 — Штрихи к портрету
1998 — Гарики из Иерусалима
2002-2010 — Антология Сатиры и Юмора России XX века. Т.17
2003 — Окунь А., Губерман И. Книга о вкусной и здоровой жизни
2004 — Гарики предпоследние. Гарики из Атлантиды
2006 — Второй иерусалимский дневник
2006 — Вечерний звон
2009 — Губерман И., Окунь А. Путеводитель по стране сионских мудрецов
2009 — Книга странствий
2009 — Заметки с дороги
2009 — Пожилые записки
2010 — В любви все возрасты проворны
2010 — Гарики за много лет
2010 — Искусство стареть
2013 — Восьмой дневник
2013 — Иерусалимские дневники
2014 — Дар легкомыслия печальный
2015 — Девятый дневник
2016 — Ботаника любви
2016 — Гарики и проза
2016 — Еврейские мелодии
Гарики Игоря Губермана:
• Предпочитая быть романтиком
Во время тягостных решений,
Всегда завязывал я бантиком
Концы любовных отношений.
• Давай, Господь, решим согласно,
Определив друг другу роль:
Ты любишь грешников? Прекрасно.
А грешниц мне любить позволь.
• Был холост — снились одалиски,
Вакханки, шлюхи, гейши, киски;
Теперь со мной живет жена,
А ночью снится тишина.
• Теперь я понимаю очень ясно,
и чувствую, и вижу очень зримо:
неважно, что мгновение прекрасно,
а важно, что оно неповторимо.
• За то люблю я разгильдяев,
блаженных духом, как тюлень,
что нет меж ними негодяев
и делать пакости им лень.
• В наш век искусственного меха
и нефтью пахнущей икры
нет ничего дороже смеха,
любви, печали и игры.
• Текут рекой за ратью рать,
чтобы уткнуться в землю лицами;
как это глупо — умирать
за чей-то гонор и амбиции.
• В цветном разноголосом хороводе,
в мелькании различий и примет
есть люди, от которых свет исходит,
и люди, поглощающие свет.
• Я рад, что вновь сижу с тобой,
сейчас бутылку мы откроем,
мы объявили пьянству бой,
но надо выпить перед боем.
• Слой человека в нас чуть-чуть
наслоен зыбко и тревожно,
легко в скотину нас вернуть,
поднять обратно очень сложно.
• Идея найдена не мной,
но это ценное напутствие:
чтоб жить в согласии с женой,
я спорю с ней в ее отсутствие.
• Опыт не улучшил никого;
те, кого улучшил, врут безбожно;
опыт — это знание того,
что уже исправить невозможно.
• Поездил я по разным странам,
печаль моя, как мир, стара:
какой подлец везде над краном
повесил зеркало с утра?
• Тоскливей ничего на свете нету,
чем вечером, дыша холодной тьмой,
тоскливо закуривши сигарету,
подумать, что не хочется домой.
• На собственном горбу и на чужом
я вынянчил понятие простое:
бессмысленно идти на танк с ножом,
но если очень хочется, то стоит.
• Жить, покоем дорожа, —
пресно, тускло, простоквашно;
чтоб душа была свежа,
надо делать то, что страшно.
• Вчера я бежал запломбировать зуб,
и смех меня брал на бегу:
всю жизнь я таскаю мой будущий труп
и рьяно его берегу.
• Слежу со жгучим интересом
за многолетним давним боем.
Во мне воюют ангел с бесом,
а я сочувствую обоим.
• Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.
• Весьма порой мешает мне заснуть
волнующая, как ни поверни,
открывшаяся мне внезапно суть
какой-нибудь немыслимой херни.
• С Богом я общаюсь без нытья
и не причиняя беспокойства;
глупо на устройство бытия
жаловаться автору устройства.
• Вся наша склонность к оптимизму —
от неспособности представить,
какого рода завтра клизму
судьба решила нам поставить.
• Отменной верности супруг,
Усердный брачных уз невольник —
Такой семейный чертит круг,
Что бабе снится треугольник.
• Я женских слов люблю родник
И женских мыслей хороводы,
Поскольку мы умны от книг,
А бабы — прямо от природы.
• Красоток я любил не очень
И не по скудности деньжат:
Красоток даже среди ночи
Волнует, как они лежат.
• С неуклонностью упрямой
Все на свете своевременно;
Чем невинней дружба с дамой,
тем быстрей она беременна.
• Есть дамы: каменны, как мрамор,
И холодны, как зеркала,
Но чуть смягчившись, эти дамы
В дальнейшем липнут, как смола.
• Наступила в душе моей фаза
Упрощения жизненной драмы:
Я у дамы боюсь не отказа,
А боюсь я согласия дамы.
• Душой и телом охладев,
Я погасил мою жаровню:
Еще смотрю на нежных дев,
А для чего — уже не помню.
• Кто ищет истину, держись
У парадокса на краю;
Вот женщины: дают нам жизнь,
А после жить нам не дают.
• Бабы одеваются сейчас,
Помня, что слыхали от подружек:
Цель наряда женщины — показ,
Что и без него она не хуже.
• На собственном горбу и на чужом
я вынянчил понятие простое:
бессмысленно идти на танк с ножом,
но если очень хочется, то стоит.
• В цветном разноголосом хороводе,
в мелькании различий и примет
есть люди, от которых свет исходит,
и люди, поглощающие свет.
• За радости любовных ощущений
однажды острой болью заплатив,
мы так боимся новых увлечений,
что носим на душе презерватив.
• Жить, покоем дорожа, —
пресно, тускло, простоквашно;
чтоб душа была свежа,
надо делать то, что страшно.
• Вчера я бежал запломбировать зуб,
и смех меня брал на бегу:
всю жизнь я таскаю мой будущий труп
и рьяно его берегу.
• В наш век искусственного меха
и нефтью пахнущей икры
нет ничего дороже смеха,
любви, печали и игры.
• Вся наша склонность к оптимизму —
от неспособности представить,
какого рода завтра клизму
судьба решила нам поставить.
• Есть личности — святая простота
играет их поступки, как по нотам,
наивность — превосходная черта,
присущая творцам и идиотам.
• Текут рекой за ратью рать,
чтобы уткнуться в землю лицами;
как это глупо — умирать
за чей-то гонор и амбиции.
• Всего слабей усваивают люди,
взаимным обучаясь отношениям,
что слишком залезать в чужие судьбы
возможно лишь по личным приглашениям.
• Слой человека в нас чуть-чуть
наслоен зыбко и тревожно,
легко в скотину нас вернуть,
поднять обратно очень сложно.
• Мы сохранили всю дремучесть
былых российских поколений,
но к ним прибавили пахучесть
своих духовных выделений.
• Увы, но я не деликатен
и вечно с наглостью циничной
интересуюсь формой пятен
на нимбах святости различной.
• Ворует власть, ворует челядь,
вор любит вора укорять;
в Россию можно смело верить,
но ей опасно доверять.
• Поездил я по разным странам,
печаль моя, как мир, стара:
какой подлец везде над краном
повесил зеркало с утра?
• Мужик тугим узлом совьется,
но, если пламя в нем клокочет,
всегда от женщины добьется
того, что женщина захочет.
• Мне моя брезгливость дорога,
мной руководящая давно:
даже чтобы плюнуть во врага,
я не набираю в рот говно.
• Живя в загадочной отчизне
из ночи в день десятки лет,
мы пьем за русский образ жизни,
где образ есть, а жизни нет.
• Любил я книги, выпивку и женщин
И большего у бога не просил.
Теперь азарт мой возрастом уменьшен,
Теперь уже на книги нету сил.
• За то люблю я разгильдяев,
блаженных духом, как тюлень,
что нет меж ними негодяев
и делать пакости им лень.
• Вожди России свой народ
во имя чести и морали
опять зовут идти вперед,
а где перед, опять соврали.
• Вся история нам говорит,
что Господь неустанно творит:
каждый год появляется гнида
неизвестного ранее вида.
• Нам непонятность ненавистна
в рулетке радостей и бед.
Мы даже в смерти ищем смысла,
хотя его и в жизни нет.
• Когда, глотая кровь и зубы,
мне доведется покачнуться,
я вас прошу, глаза и губы,
не подвести и улыбнуться.
Источник
Как выглядит собака губерман
Хотя я не был никогда завзятым другом меньших братьев, но собаки мне по жизни попадались. Как-то весной семьдесят восьмого года позвонил средь бела дня приятель, человек очень талантливый, а по профессии — астрофизик.
— Слушай, — сказал он, — ты вот в Израиль собираешься, а там тебе в разгар рабочего энтузиазма уже не позвонит известный ученый, без пяти минут академик, чтобы заехать через час и выпить водки.
— Ясно, что не позвонит, — охотно согласился я — на воле люди делом заняты, а не херней в засекреченных лабораториях.
— По космосу, только по космосу, — перебил он меня и тут же поспешил добавить, будучи слишком умен для облегчающих иллюзий, — но все равно, конечно, на войну, и нечего мне это тыкать в глаз в хорошую минуту. Выпить мне с тобой охота, а не препираться. Так я выхожу?
— А я как раз пока сбегаю, — ответил я. И пошел я в винный магазин, где привычно занял очередь и привычно стал читать прихваченную книгу, ибо разговоры в такой очереди знал наизусть и никаких фольклорных радостей не ждал.
Но когда минут через сорок отходил я от прилавка с вожделенными двумя поллитрами, вдруг тесно подошли ко мне возле двери два алкаша и чуть ли не дуэтом тихо сказали:
— Друг, купи породистого щенка.
На ладони одного из них в заботливо подложенной кепке лежал нежно-желто-белый комок необыкновенной пушистости с двумя черными пуговицами глаз над розовым младенческим носом.
— А правда породистый? — зачем-то спросил. Не погладить это чудо было невозможно.
— Сукой мне быть, — торжественно сказал алкащ. И добавил, честно подумав:
— Что ли терьер, хер его знает, уже не помню.
— Мать его — медалистка всех фестивалей, — сказал второй, зная психологию советского человека. — Двадцать рублей просим, а на фестивалях за них тысячу дают.
Бутылка водки в те благословенной памяти времена стоила три рубля шестьдесят две копейки. Я понимал, что это чудо отдадут и за бутылку, но мучили меня иные соображения.
Моя любимая жена была всегда категорически против того, чтоб завести собаку. Не любила она домашних животных. А точнее — обладала очень редким (и для обладателя мучительным) даром совершенно реального ощущения разных будущих житейских неприятностей. То, что собака будет убегать, теряться, болеть и вообще когда-нибудь умрет, — заранее терзало мою жену жгучей болью. А то, что мы животное, конечно, полюбим и все это будем тяжело переживать, — заведомо добавляло Тате страданий еще за нас. Поэтому на просьбы дочери (и сам я был не прочь, о чем нешумно заикался) следовал всегда решительный отказ, который обычно был снабжен еще одним замечательно прозорливым доводом:
— Ты убежишь в школу и к подружкам, папа — неизвестно куда на целый день, а я корми ее и с ней гуляй. Нашли себе дурочку.
Все это вихрем пронеслось в моем сознании, и сам я удивился, слушая, как отвечаю алкашам:
— Давайте так поступим, мужики. Сейчас пойдем ко мне домой, тут рядом, и если жена моя всех нас троих не выгонит с порога, я вам тут же отдаю двадцать рублей. А если выгонит, то я вам ни за что даю на бутылку. Пошли?
Алкаши потянулись за мной гуськом в полном молчании — очевидно, боясь неосторожным словом спугнуть такого идиота и лишиться бутылки.
— Господи, — сказала Тата, — я ведь как чувствовала, лучше бы сама сходила.
— Терьер, — льстиво и пугливо сказал один из алкашей.
— Пушистый очень будет, — это, как я услышал, говорил я сам. Таким же тоном. Жена тяжело молчала, но ее рука уже тянулась — гладила комочек белой шерсти. А деньги были у меня с собой, и алкаши не растворились даже — просто испарились в мгновение.
Через пять минут первая лужа знаменовала появление в нашем доме собаки, и жена подтерла эту лужу так безмолвно, что я почувствовал себя последним мерзавцем.
Дочке нашей было в это время двенадцать, сыну — пять, а Тата вообще на диво добрый человек, так что щенка Фому растлили мы мгновенно и бесповоротно. Стал он безбоязненным и наглым, ошивался непрестанно у стола (за что кличку получил — Ефим Попрошаер), убегал во всех направлениях, едва оказывался на свежем воздухе, и никакой пресловутой сообразительности дворняжек (ибо терьером он таким же был, как я — горным орлом) не проявлял. Но полюбивших его детей это ничуть не печалило. нежно мурлыкала над ним дочь слова моего сочинения (моя репутация литератора в доме снова посвежела). А сын просто молча облапливал его с такой неистовой страстью, что Фома визжал и вырывался, забиваясь под кровать. Хотя ласковости был необычайной, лез ко всем чужим людям с заведомым обожанием, так что сторожем он оказался ровно таким же, как терьером.
Еще одну его особенность я пропустить никак не могу, хотя весьма интимного характера она была. Его пушистая курчавость не ослабевала даже под хвостом, и мы частенько, чертыхаясь, выпутывали его какашки из густой шелковистой шерсти. А постричь его в этих местах не смели догадаться.
Во мне Фома незамедлительно признал хозяина и норовил все ночи спать под моей кроватью. Но во сне ворчал, повизгивал, хрипел и рычал, переживал какие-то приключения, будто наверстывал нечто упущенное в прежней жизни, когда был, возможно, волкодавом, морским пиратом или женщиной-вампиром. Кто знает, кем мы были в прежней жизни и как это сказывается на снах сегодняшней?
Судьба тем временем плавно катила меня к тюрьме, и когда меня забрали, то Фома (уже впоследствии мне рассказали) просто-напросто сошел с ума. Он выл, метался по улицам, ища меня, возникли у него всякие внутренние расстройства, и попал он под машину, перебегая улицу Ордынку. А знакомый ветеринар объяснил, что это было как бы неизбежно: попадают под машины уже больные собаки, ибо все реакции и сметка у них сильно ослаблены.
Только честно все-таки сказать придется, пафос этой уличной трагедии снижая, что бежал Фома через опасную дорогу не за призраком любимого хозяина, а за вертлявой соблазнительной районной сучкой. Тоже, кстати, из терьеров, только бабушка была, видать, шалуньей, и туда десяток прочих пород вписался тоже.
Я поэтому, когда узнал подробности, написал Фоме высокую эпитафию: Похоронен Фома, теперь можно без опаски раскрыть эту тайну, — под фундаментом новой Третьяковской галереи.
После смерти снова суждено было ему попасть ненадолго в руки алкашей. Двое их как раз освободились из вытрезвителя, что был некогда в конце переулка и бродили бедолаги в округе, прося денег то ли на дорогу, то ли на опохмелку. Счастье к ним явилось в виде полоумной интеллигентного вида женщины которая сама к ним кинулась, предложив безумные деньги (чуть ли не на три бутылки с закусью!) чтобы они всего-навсего закопали маленькую собачку. Господи, они бы скальный грунт немедля одолели, а тут финны рядом строят Третьяковку, и уже разрыхлена земля. И закопали, думаю, Фому с такой же вороватой скоростью, с какою продали когда-то.
Прощай, Фома, прости, если я что-то о тебе сказал не так, любили тебя очень в нашей семье, за что тебе большое спасибо.
Тюрьма и лагерь принесли мне близкое знакомство с немецкими овчарками, и с той поры я видеть их спокойно не могу. А не с того ли, кстати, и в Израиле так, по сравнению с другими породами, мало немецких овчарок, что у множества израильтян старшего поколения их облик неразрывно связан с лагерями? На каждой станции — я по дороге в лагерь прошел пять пересыльных тюрем — нас окружала охрана с автоматами и штук десять хрипящих от ненависти овчарок. Я все думал: как их натаскивают на нас, как обучают такой разборчивой злобе? В Красноярской тюрьме мне посчастливилось это увидеть, педагогика оказалась очень простой (я уже писал об этом в лагерном дневнике).
Нашу камеру выводили каждый день на часовую прогулку, мы спускались со второго этажа на первый, а в пролете лестницы неизменно стояла молодая овчарка. Стоявший рядом воспитатель-охранник чуть придерживал её за ошейник и мимо собаки с утра до вечера текла толпа людей, измученных жарой, неволей, духотой, грязью и недоеданием. Тюрьма была огромная, этот поток наверняка тек сплошняком. Собаку натаскивали на наш вид, на запах запущенности, бессилия и страха. И натаска действовала очень быстро. Я как раз застал первый или второй день такого обучения: псина стояла равнодушно далеко вывесив язык от жары и нервно зевая. Дней через десять ее нельзя было узнать: она рычала и хрипела, порываясь нас достать, с огромных ее клыков стекала слюна, и шерсть стояла дыбом на загривке. Точно такие же овчарки охраняли нас в лагере и сопровождали на работу. Хватит, впрочем, а не то пойдут ассоциации с самой охраной.
А когда попал я в ссылку, то купили мы избу, собака в такой жизни была просто необходима. И в субботу первой же недели в новом доме появился мой приятель, ведя за собой на веревке огромного пса. Точнее — суку необыкновенной красоты. Что-то типа очень крупной шотландской овчарки с длинными космами красно-коричневой шерсти, породистой удлиненной головой, мохнатым хвостом и дивно стройными ногами, слово «лапы» тут никак не подходило. Она была вполне упитанной и выглядела как домашняя, когда бы не глаза: полны были глаза ее тоски, растерянности, страха и напряженности. Все выяснилось с первых слов приятеля, человека вполне забубенного (здесь он был после третьей ходки в лагерь за кражи и драки), но при этом неожиданно и непредсказуемо доброго и даже жалостливого, как это ни странно тут звучит.
Я нечто должен пояснить, нигде не читанное мной, хотя уверен, что об этом кто-нибудь писал. Уже давно в Сибири едят собак. Я не знаю, когда это началось, но полагаю, что пошло от миллионов ссыльных, населяющих уже десятки лет сибирские пространства. Хоть мяса тут везде достаточно, однако стоит оно денег на базарах, а с деньгами никогда у ссыльных не было хорошо. Тем более у тех, кто избывает свои сроки на бесчисленных сибирских стройках, населяя бараки в городах. В основном, на водку уходят у них деньги, и могучая была поддержка для империи, которая отнимала обратно таким образом эти заработанные рубли. Потому и шла свирепая борьба с варением самогона: кровные имперские миллионы крали у казны владелььцы самогонных аппаратов. Словом, не хватало на мясо, и в еду пошли по всей Сибири собаки. Отлавливают псов бездомных, выцыганивают у хозяев шенков, крадут и перепродают собак для этой цели Я был потрясен, когда узнал об этом впервые в своем поселке Бородино (километров двести восточнее Красноярска); мне бывалые сибиряки рассказали, что давно и всюду это так. Еще мне повестнули, что люди местные, живущие на воле и в своих домах, над ссыльными смеются, но при случае тоже собачину едят охотно, только это тщательно скрывают. Ибо уровень приличий человеческих, подумал я тоскливо, существует на любой ступени социальной лестницы. Есть нашего ближайшего друга это не мешает, только побуждает этого стесняться и таить.
Первый раз жареное собачье мясо ел я, того не ведая, в первые дни своего приезда в поселок, ошалело празднуя какую-никакую, а свободу. И очень плохо стало мне, когда сказали. Но любопытство превозмогло, и я поел еще раз. Оно действительно почти ничем не отличалось от баранины, а медвежатины или конины было значительно вкусней. Но после я уже не мог себя заставить, и когда в кузнице друг мой, цыган Леня, закатывал в узком кругу тайные выпивки с похлебкой из собачины, я только пил, закусывая водку салом и дивной сибирской травкой черемшой.
Вот почему тоску и злобную растерянность в больших черных глазах приведенной собаки понял я с первых же слов приятеля Валеры.
— Сожрать ее хотели, Мироныч, — сказал он, — уже было костерок развели, а я смотрю — у нее слезы в глазах, все понимает. Я и купил ее у них за пятерку, они сейчас за эти деньги себе щенка найдут, бегом побежали. А я тебе ее на новоселье решил. Джульгенда ее зовут. Видать, со двора ее откуда-то свели раз имя знают. Давай-ка я ее привяжу.
На дворе купленной нами избы была большая конура, оставшаяся от неведомой собаки бывших хозяев, и в сарае нашлась старая цепь; ошейник мы сделали наскоро из брючного ремня. Джульгенда повиновалась Валере беспрекословно, на меня внимания не обращала вовсе, я слегка поглаживал ее, и она наверняка чувствовала мою опаску. После Валера церемонно пожелал нам счастливой жизни в новом доме, выпить отказался наотрез, пообещав зайти для этого попозже, и ушел. А мы с женой и сыном отправились в поселковую баню, собственную я только через полгода построил.
Когда вернулись, я сообразил, что время покормить Джульгенду, и вышел с миской супа. Мне навстречу вылезло из конуры и злобно зарычало тощее кошмарное создание с мокрой свалявшейся шерстью и оскаленной клыкастой пастью. Так была эта собака не похожа на упитанную красавицу двухчасовой давности, что я сразу догадался о причине. Отошел чуть в сторону, чтобы увидеть внутренность конуры — там копошилась куча новорожденных щенков. Миску с супом я подвинул Джульгенде длинной палкой.
Так я этой палкой миску доставая и придвигая, кормил Джульгенду еще дня три. А как-то на закате вышел звать к обеду сына, не нашел его, позвал погромче, и тогда из конуры Джульгенды выполз он, держа щенка, а Джульгенда, стоявшая рядом, их обоих нежно облизала. С этих пор ее кормил сын. И лишь недели через две она сама ко мне подошла и ткнулась головой в колени.
Щенков родилось шесть; уже у нас просили их, и нескольким людям надо было, не обидев их, отказать, ибо зачем щенков просили мои коллеги по работе, я прекрасно понимал и допустить это никак не мог.
Мы всех щенков благополучно раздали, но один остался и расстаться с ним ни у кого из нас не было душевных сил. Уже и дочка из Москвы приехала к нам на каникулы, и был щенок этот всеобщим любимцем. Назвали мы его Ясиром — в честь Ясира Арафата (он выражением лица очень Арафата напоминал, только гораздо благородней оно было у собаки), но ласково именовали Ясиком. Так у нас и жили две собаки, но судьба распорядилась по-своему, и Джульгенда умерла таинственно и страшно. Был тому виной игривый и неугомонный Ясик. Бегал он пока что всюду невозбранно, часто успевал просочиться на улицу, но очень быстро возвращался, ценя нашу большую компанию. А как-то шла мимо забора незнакомая нам женщина средних лет, Ясик выскочил и подвернулся ей под ноги. Она от неожиданности взмахнула рукой, и щенок от чистого испуга тяпнул ее несильно за палец. Женщина постучалась к нам, вошла во двор и учинила жуткий крик. Она вопила, что мы сами — чистые каторжники, что собаки наши — каторжные звери, что она пойдет немедленно в милицию искать на нас управу, а то слишком вольно мы живем, и смотреть на это нету больше сил приличным людям. Но только успокаивалась постепенно, потому что боли не было, следов укуса — никаких, а возбуждение от внезапного испуга проходило. Что-то лепетнула она еще, я извинялся и сочувствовал, пятерку сунул ей, чтобы запить волнение (это был лучший способ оплаты чего угодно в поселке), и она ушла восвояси. Я стоял и курил, пока она кричала, Ясик виновато под крыльцо забился, а Джульгенда вышла на крик из конуры и молча наблюдала нас. А женщина, крича, на нее тоже несколько раз взглянула.
И со6ака наша начала хиреть. Перестала вовсе есть и вскоре отощала так, что на проступившем позвоночнике висела шерсть, как будто тела уже не было. Она лежала неподвижно возле конуры и лишь хвостом еле заметно вздрагивала в знак приветствия когда к ней подходили. Я привел соседку тетю Фросю, и старуха сразу же сказала:
— Сглазили тебе собаку, Мироныч, дня через два помрет. К тебе тогда ведь Клавдия заходила покричать, она и сглазила.
Воспитанный на научно-популярной литературе я недоверчиво хмыкнул, но тетя Фрося не обиделась (я то электроплитку забегал ей починить, то утюг).
— Дней десять прошло, как Клавдия приходила? — вслух припомнила тетя Фрося, и я кивнул. — Вот дня два и осталось, помяни мои слова, Мироныч. Хочешь верь мне, хочешь нет, а все у нас в поселке это знают. А Клавдии мать, так та коров валила, если осердится, это любой тебе подтвердит, ее все соседи опасались.
А через два дня после этого Джульгенда ночью умерла. И не только тело ее ссохлось почти вдвое за эти дни, но даже голова непостижимым образом уменьшилась так, что перед смертью собака вытащила ее из ошейника.
И остался только тезка Арафата охранять ссыльную еврейскую семью. Он сел на цепь возле крыльца и немедленно почувствовал себя взрослым. А впрочем, он таким скоро и стал. Благодаря густому подшерстку он совершенно спокойно переносил любые морозы, а порою безмятежно спал под снегом, если его за ночь заметало, и лишь белый холмик выдавал место его лежбища, да подтаявшее отверстие над носом. Зная (чувствуя, вернее) наше отношение к людям, он был очень необычным сторожем: злобно и непримиримо лаял на часто навещавших нас милицейских блюстителей и без единого звука пропускал в дом любых уголовников. А на вольных жителей поселка тоже лаял, но слышалось по тону, что это только для порядка.
Истекал мой срок, и ясно было всем, что Ясика придется оставить. И не только из-за полной неопределенности нашей предстоящей жизни, не только. Я уже не раз пытался приучить его жить в доме — Ясик органически не мог находиться в помещении больше часа. Он начинал выть, скулить, метаться, рвался выйти и просил меня помочь, умильно глядя и подманивая к двери. Поколения его предков жили на открытом воздухе, и все попытки перевоспитать его выглядели чистым мучительством. Может быть, конечно, может быть, что это так я успокаиваю свою совесть и что со временем он, может быть, привык бы, но мы тогда так были не уверены в своем собственном завтрашнем дне.
За день до истечения моего ссылочного срока мы отдали Ясика друзьям. Сын в этот день просто исчез из дома и возвратился только вечером, и всей семьей мы впервые в жизни ощутили тяжесть предательства. Мы слонялись по дому, стараясь не смотреть друг на друга, едкое и саднящее чувство бередило души, предотъездные хлопоты не размывали его, вся радость долгожданной наступившей свободы была отравлена. С тех пор к предательствам различного рода я отношусь без прежнего яростного осуждения, ибо знаю, как немедля и свирепо это карается изнутри.
Друзья наши (надо было, кстати, подобрать людей, не евших собак, что сильно сужало выбор) отнеслись к Ясику донельзя по-человечески. Понимая, что с ним будет твориться в первую ночь, они легли в спальных мешках возле его конуры, щедро снабдив Ясика миской костей. Он их не ел, не выл, но и не спал: он просто молча и деловито выгрыз из забора две доски, но цепь не одолел. Мы это узнали утром, когда друзья пришли нас провожать. Они нам сказали, что уже он успокоился и даже лаял на прохожих, то есть признал новое место своей территорией. Но облегчения мы не испытали.
Чуть я не забыл еще об одном обитателе нашей избы, а кот Васька занимал в той нашей жизни видное место. Огромный, черный и гладкий, был он самоуверен и по-хозяйски нагл (он достался нам от прежних обитателей дома и презирал нас как явно временных жильцов). Ко мне однажды он сменил гнев на милость: я как-то поймал ему мышь. Она заскочила в тумбочку, спасаясь от него, и он бы просидел у дверцы тумбочки любое время, но я сжалился над ним (и Татой, которая от ужаса забилась в другую комнату) и мышь ему оттуда достал. После этого с месяц он ходил за мной, не понимая, почему я бросил столь благородное занятие, как ловля для него мышей, и вопросительно мяукал. Но разочаровался и оставил меня в покое. У него были свои проблемы: окрестные кошки обожали его и прохода не давали, они порой даже сходились на лужайке возле дома и подолгу сиживали там в пустой надежде. Васька себе цену явно знал и попусту не выходил. А после он и к Мильке стал терпимо относиться. Когда Тата с Милькой первый раз уехали в Москву на время школьных каникул, Васька тосковал и беспокоился. В Москву все годы ссылки я посылал телеграммы только в стихах, поэтому я так запомнил эти первые дни их первой отлучки и самую первую телеграмму: Другие телеграммы были гораздо более бодрые. Когда мы уезжали и я сказал об этом на почте, девушка-телеграфистка озабоченно и печально спросила меня:
— А как же ваши телеграммы? Мы ведь их немножко подправляли и дарили на дни рождения всяким людям.
Я был польщен и счастлив, что полезен оказался жителям, но оставаться ради этого я был не в силах.
На два последних дня перед отъездом, чуя в доме суматоху и неладное, Васька исчез, и мы с ним попрощаться не сумели. Спасибо тебе, кот, за прожитое вместе время. Ты уже покинул этот свет, конечно. Пошли тебе кошачий бог и в новой жизни много кошек, мышей, здоровья и приятных новых постояльцев.
Хорошо, что мы не взяли Ясика в Москву, пошла у нас тревожная, непонятная и смутная жизнь. Она довольно долго длилась. А в разгар российской оттепели, поздней осенью восемьдесят седьмого к нам в холодное октябрьское утро залетел вдруг через форточку на кухне ослепительно зеленый тропический попугай. Он от кого-то улетел и выбрал нас. И семья наша немедленно раскололась вдоль трещин наших несовпадающих (как выяснилось сразу) представлений о порядочности и честности. Я на радостях назвал попугая Кирилл Исаковичем и стал обучать легкому мату, даже не помышляя о возвращении беглеца. Безупречно нравственная Тата принялась в крик настаивать на поисках владельца. Дочь молчала, но душа ее зримо разрывалась надвое. Сын также молча отправился к какому-то соседу за клеткой. Сосед наш, находчивый и многоопытный плут, нашел решение предельно мудрое:
— Мать тебя заставляет повесить объявление о находке, — вкрадчиво и рассудительно сказал он сыну. — И вернуть, конечно, птичку надо. Только вдруг на объявление придет нечестный человек? И скажет, что это его птица? Как ты узнаешь? Нет, сперва пусть эти ротозеи повесят объявление о пропаже. Пусть они сперва объявят, что потеряли. Если ты, конечно, увидишь это объявление, тогда пиши пропало. Тут уж ничего не поделаешь.
Эту мудрую речь наш Милька нам принес уже с клеткой. Не наткнулись мы потом ни на какое объявление, и нас никто не осудил. Зато все заявили в один голос, что тропическая птица, осенью сама нашедшая дорогу в нашу форточку, — есть несомненная примета дальней дороги. Даже не примета вовсе а знамение: настало время собирать чемоданы.
Так как в нашей жизни дальняя дорога больше рифмовалась с казенным домом, нежели с отъездами (уже они возобновились), то мы весьма насторожились когда месяц спустя нас вызвали в ОВИР. Именно там состоялось десять лет назад мое свидание с чекистами, после которого я сел в тюрьму. Мы ехали туда не в самом радужном настроении.
Но дивной красоты и строгости офицерша произнесла слова, замечательные для времени законности и гражданских прав:
— Министерство внутренних дел, — торжественно сказала она, — приняло решение о вашем выезде.
Кто-нибудь еще не верит в приметы?
А в Израиле возобновились разговоры о собаке. Тата прерывала их категорическим отказом, напоминая всякий раз, как тяжело терять, когда полюбишь. А то, что мы полюбим, было ясно и слепому дураку. И сын мой (до сих пор благословляю его за отвагу) прибег в этой борьбе с родителями к маневру хитроумному и безупречно точному.
Как-то из города раздался его телефонный звонок, и он сказал мне голосом, дрожащим от волнения:
— Папа, тут сейчас из лавки, где торгуют собаками, выбросили щенка, и он погибнет. Он крохотный и скулит. Что делать?
— Как это — что делать? — суровым отцовским тоном ответил я. — Немедленно бери его и привози домой. Мы здесь его покормим и кому-нибудь отдадим.
Сын через час явился домой с невообразимо тощим, грязным и покрытым паршой кривоногим заморышем. Еще на нем гнездились все виды мелкой насекомой нечисти Ближнего Востока.
— Эх ты, — сказал я ему укоризненно, — в свои шестнадцать лет ты даже родителей не научился грамотно обманывать. Чтобы такое создание выбросили из лавки, надо сперва, чтобы его в такую лавку взяли, я кто такое чудише согласился бы продавать?
Однако же к приходу матери версия была разработана: бедного щенка закидывали камнями злые жестокосердые мальчишки. (Тут были явственно видны традиции былой советской пропаганды: чем идиотичнее и круче, тем убедительнее и правдоподобней.)
Версия прошла не сразу: жена и мать поплакала немного, а сказала много больше — из того, что она думает о нас обоих. Но щенок уже обнюхивал квартиру, щедро писал на пол по углам, вилял хвостом и ластился — ему быстрее всех стало понятно, что судьба его вполне определилась.
А через год всего, как это и случается в подобных историях, он вымахал в огромного черного красавца — даже со следами породы. Его гулящая бабушка была, очевидно, бельгийской овчаркой. Так нам объяснили сведущие люди, и я честно передаю их мнение, хотя, судя по размаху ушей, его бабушка скорей всего была летучей мышью.
Наш любимец по кличке Шах вырос настоящей сторожевой еврейской собакой: он обожает всех знакомых и незнакомых людей, а боится кошек, птиц и темноты. Неописуемой доброты и дивного благородства получилось животное. А еще интересно, что своим хозяином он признает только сына, а всех нас хотя и любит, но считает некими сопровождающими лицами (лично меня — обслуживающим персоналом). Поскольку он — собака местная, то, очевидно, полагает, что хозяин в доме тот, кто лучше знает иврит.
В нашей бездонной памяти и в разуме нашем все существующее в мире изобилие предметов и явлений связано внутренними рифмами. Психологи давно уже назвали их красивым словом «ассоциации», разбили на виды (ассоциации по смыслу, по форме, по содержанию, по цвету, запаху, звуку) и успокоились. А между тем, это конечно же внутренние смысловые рифмы нашего бытия; Творец наделил нас вполне поэтическим сознанием, и великое множество самых разных понятий отзывается в нашей памяти на любое слово. Так собака рифмуется с охотой — самый простой пример. А полезные советы — со скукой назидательных поучений (если они обращены к нам разумеется, ибо если их произносим мы, то они рифмуются с пользой и желанием добра). Двадцатый век обогатил наш подсознательный словарь рифмами неожиданными и черными: Россия и лагеря, евреи и газ, физика и белокровие, технический прогресс и гибель живой природы.
Зря я разболтался и ушел куда-то в темы, кои трогать вовсе не хотел. Я собирался плавно перейти к воспоминанию, тесно связанному с собаками, светлому и давнему воспоминанию, в котором немудрящая имеется мораль. Ее я сразу назову: к советам опытных и сведущих людей прислушиваться стоит.
Один раз в жизни я поехал на охоту. Заманил меня приятель, жарко нажурчав, что это удовольствие невообразимое, а мне лично как будущему литератору необходимо пережить охотничий азарт. Я вяло уклонялся, и приятель перешел на крик. Аксаков, Хемингуэй, Тургенев, Пришвин — выкрикивал он, а заметив, что я клюнул на Хемингуэя, повторил его имя трижды, как шаман — магическое заклинание. Я сдался и согласился. В немыслимую рань поехали мы с ним в какую-то неведомую глушь в Рязанской области, где у приятеля был знакомый егерь, и добрались туда на поезде, автобусах и попутных машинах только к позднему закату. Но егерь действительно оказался реальным (и весьма приветливым) мужиком, и ближе к вечеру мы крепко напились. И я лег спать в тесном чулане, за час убив около сотни комаров, которые пикировали на меня с предсмертным писком. Размышлял я о завтрашнем приключении, слегка тревожась за свою наблюдательность, ибо хотел увидеть и запомнить (а также пережить и почувствовать) как можно больше. Я был еще возмутительно молод, и лишь это извиняет мою тогдашнюю иллюзию, что литература — это обилие житейских деталей.
А на рассвете нам дали по ружью и по паре резиновых сапог, и мы часов десять носились по берегам каких-то болот и заболоченных озер, издали видя летящие стаи уток, но ни единого раза не обнаружив их поблизости от нас. Нам егерь дал в проводники некрупную мохнатую собаку, и она первые часа четыре еще верила в нас, лаяла, куда-то мчалась, подзывая нас оттуда, мы послушно мчались тоже (как не утонули?), но бездарно палить в небо вслед давно взлетевшим уткам даже нам казалось глупостью. И плюнула на нас бывалая охотничья собака, и ушла. Нам даже легче стало, потому что стыдно было только перед ней.
На вечерней шумной пьянке (подошли еще соседи) я вполуха слушал их охотничью похвальбу, не веря ни единому рассказу и тоскливо размышляя, что Тургенева-Аксакова из меня не получится, ибо вовсе я не испытал удовольствия и не вынес из этой сумасшедшей беготни никаких светлых и свежих мыслей о родной природе.
Утром егерь деловито вручил каждому из нас по небольшой утиной тушке, аккуратно уже общипанной, чтобы не видно было домашнее происхождение птичек. Он велел нам положить тушки на разлапистую ветку липы, растущей у него во дворе, — и прострелить из наших ружей с недалекого расстояния. Оба мы покорно это сделали, и с перепоя даже не подумал я — зачем, просто послушался сведущего человека.
Обратно мы добрались много быстрей, и вечером собрались в нашем доме гости. Хотя снеди было достаточно, венцом и украшением ужина служила несомненно крохотная утка, которую моя мама уважительно потушила в маленькой кастрюльке целиком. Всем должно было достаться по мизерному кусочку, что ничуть не умаляло достоинство дичи, собственноручно привезенной с охоты младшим сыном. Кастрюльку торжественно принесла с плиты домработница моего старшего брата (давно в нашем доме близкий человек), она же ее открыла и сразу сказала:
— Гаренька, это утка домашняя, я тридцать лет жила в деревне, я никак не могу спутать.
И тишина повисла над столом, поскольку был испорчен праздник.
Я было собрался что-то вякнуть, но в шутку эта ситуация не переводилась, я это почувствовал и промолчал. И очень долгими мне показались секунды, пока Мария Васильевна (так звали разоблачительницу) отрывала крылышко и надкусывала его. И тут лицо ее покрылось краской стыда, глаза увлажнились, и покаяннейшим голосом она сказала:
— Гаренька, прости меня, я старая дура, я все забыла, прости! — И с торжеством она выкатила языком к зубам поближе, а потом вытащила и всем показала дробинку.
И такое воцарилось за столом веселье и облегчение! И я столько рассказал охотничьих историй! И то один, то другой гость радостно вытаскивал дробинку, об нее зубами клацнув — к моей вящей славе, к посрамлению врагов и завистников.
И с той поры я следую даже самым странным советам, если они исходят от знатоков и сведущих доброжелателей.
Источник